Анастасия Баталова - Исполнитель желаний [СИ]

л. Лунь: По-твоему, роковая любовь — это самое страшное?:-)

л. Крайст: А что может быть страшнее?:-)

л. Лунь: Ну… Не знаю… Штука в том, что мне не предсказали ничего конкретного… Просто «нечто недоброе».

л. Крайст: Зло и благо относительны. Не ломай голову. Зачем вообще бояться того, чего даже не можешь как следует себе представить?:-) Это нерациональное расходование эмоциональной энергии.

л. Лунь: Спасибо, Крайст.

л. Крайст: На здоровье. Не забывай, что страх легче всего внушить, и труднее всего изгнать, ибо у нас, существ мыслящих, он изначален: осознание собственного существования с первой секунды идёт рука об руку с протестом против собственного исчезновения…

Отложив наладонник, Кирочка почувствовала внезапное облегчение. Тревоги не осталось и следа. Теперь ей было спокойно и хорошо, а карточное гадание представлялось совершенной глупостью. Крестовый король, валет и туз… Надо быть полной дурой, чтобы придавать цветным картинкам, сброшенным на пол сквозняком, какое-то глобальное жизнеопределяющее значение!..

Кирочку выбралась из постели и, подскочив к комоду, выдвинула ящик, на дне которого сложены были её странные чёрные статуэтки.

Найдя среди них ту, что изображала хрупкую девушку, напряженно глядящую на запертую шкатулку в своих руках, она перевернула её и, поднеся к ночной лампе, прочла на дощечке-подставке снизу почти незаметно нацарапанное слово:

СТРАХ

ГЛАВА 14. Тени минувшего

Урсула, симпатичная маленькая брюнетка с ямочками на щеках и тонкой шейкой, стриженая под мальчика, на которой женился, как принято говорить «по залету» Лоренц Дорн, тот самый, с которым Нетта мечтала танцевать на дискотеке в восьмом классе, стояла в прихожей и заботливо поправляла своему мужу бабочку, провожая его на встречу выпускников. Ее огромный круглый живот — она носила второго ребенка — упирался в Лоренца Дорна — успевший со школьных времен порядком раздаться вширь, он был туго упакован в стильный костюм-тройку и издалека благоухал популярной туалетной водой.

— Только смотри, не пей много… — заботливо напутствовала мужа Урсула, — Помни о своей поджелудочной…

— Ладно, — отмахнулся Дорн.

Он склонился к жене, небрежно коснулся губами её виска, не поцеловал, нет, мазнул слегка.

— Пока.

Его тяжелые шаги обрушились на лестницу. Он был из тех мужчин, которые не могут долго сохранять чувства к одной женщине. Есть такие ленивые души, не умеющие находить новых граней в привычном и постоянно требующие смены декораций.

У Лоренца Дорна регулярно рождались претензии к окружающему миру: начальник, по его мнению, слишком много занудствовал, депутаты чересчур нагло воровали, дворники плохо мели тротуары — и всякая претензия создавала в его голове невнятное желание куда-нибудь деть причину недовольства; Лоренц Дорн ни о чём не мечтал, он просто хотел временами, чтобы все обстоятельства, его раздражающие, самоликвидировались; нашлась бы новая работа, где начальник не такой как этот, а какой он даже не задумывался толком, просто другой, нашлась бы возможность куда-нибудь уехать из страны, которая прогнила от коррупции и отупела от пропаганды по телевизору, нашлась бы новая любовь, свежая и прекрасная, как первый подснежник… Словом, все желания Дорна сводились к тому, чтобы исчезли все его НЕжелания, и лучше сами собой…

Чтобы строить вокруг себя ту радостную яркую насыщенную реальность, которую он, тоскуя, рисовал в своем воображении, Лоренцу не хватало смелости и упорства; по инерции он продолжал тянуть лямку унылой обыденности. Лоренц давным-давно уже разлюбил Урсулу и нашёл силы сознаться в этом самому себе, семья тяготила его: по вечерам в пабе он жаловался знакомым и случайным на всех и вся, полнел, смотрел сериалы, футбол и вечерние новости, страстно ругал начальство и правительство, чтобы хоть куда-нибудь изливать горечь своей неудавшейся жизни.

— И всё из-за того, что я женился по залету… — После нескольких кружек пива втолковывал он бармену. — Никогда не делай так, брат. Я раньше думал, что есть какие-то знаки, направляющие по жизни, указывающие путь… Вот идиот! Я и женился только потому, что верил в эти знаки… Знаешь, когда она забеременела, я сначала хотел просто смыться, но меня начали преследовать разные символы. То на рекламном щите надпись увижу: «Они нуждаются в твоей заботе» или вроде того… То вдруг чужой ребенок ручкой мне помашет на улице. И подумается под такое дело: «Вот дерьмо я какое, хочу от младенца сбежать…»

— Это совесть, — глубокомысленно комментировал бармен, не переставая чётко и внимательно манипулировать бутылками, рюмками, лимонными колечками, трубочками — всё это вертелось ярким калейдоскопом в его ловких длиннопалых руках, покрытых золотистыми вьющимися волосками.

— Совесть… — повторял Дорн, лениво дуя в густую пивную шапку на очередном бокале, — чёрт бы её побрал… Она мешает людскому счастью. В большинстве случаев.

— Совесть — это всего лишь такой механизм, который каждый раз делает проекцию вашего поступка на вашу внутреннюю мораль, — говорил бармен, вытряхивая кофейную гущу из рожка, — Если поступок укладывается в неё, то всё окей, если нет — вы ощущаете дискомфорт. Чтобы быть счастливым, достаточно просто изменить установки вашей морали таким образом, чтобы совесть вам не мешала…

Дорн вздыхал и опустошал следующий бокал.

— Я женился по залёту. Я думал, что этим самым Бог рекомендует мне именно эту женщину… Даёт, так сказать, ТОЛЧОК. Вот олух… — жалоба повторялась снова с самого начала с незначительными вариациями; бармен делал вид, что внимательно слушает — что ему оставалось? — и поддерживал беседу стандартными репликами.

— А долго вы перед этим встречались? — его привычные руки, казалось, сами собой смешивали кому-то коктейль.

— Около года…

— И ты бы не женился, если бы…? — бородатый смешливый желтоволосый бармен облокотился на стойку и подмигнул.

— Не знаю. — Угрюмо ответил Дорн, со стуком опуская пивную кружку. — Может, и женился бы всё равно…

Кирочка надела тёмно-синее атласное платье с длинным, до самого бедра разрезом сбоку на юбке, подколола волосы высоко на затылке и кинула на обнаженные плечи невесомый газовый шарфик в тон платью. Он коснулся кожи как прохладное дуновение. Кирочка в последний раз взглянула на себя в зеркало, удовлетворенно улыбнулась и, взяв сумочку, отправилась.

Встреча выпускников организовывалась в ресторане на одной из центральных улиц Города, которая, если идти по ней прямо, постепенно спускаясь вниз, выходила на набережную Залива. Полосы движения на этой улице разделены были нешироким бульваром, засаженным кругло постриженными деревьями; сквозь бульвар вела мощеная серо-розовым камнем пешеходная дорожка. Магистр Роберто Друбенс, вероятно, помнил старые улицы ещё в те времена, когда по ним ездили на извозчиках. Теперь он, бывало, прогуливаясь в неважном настроении, ворчал на говорящие светофоры для слепых или на пустые такси с электронным управлением — дожили, дескать, таинственные голоса кругом, призраки за рулём — цивилизация так разогналась, что магия уже никому не нужна, и вздумай она вдруг открыться миру, этого никто даже не заметит…

Быстрым шагом Кирочка шла по бульвару и думала о Нетте. Она представляла себе свидание со старой подругой, восстанавливала в воображении её лицо таким, каким его помнила, пыталась заранее спланировать диалог… Ведь Нетта же будет там, Кирочка была почти уверена в этом, не пропустит же она встречу одноклассников пять лет спустя после окончания школы? Ненароком попадая острым каблуком туфельки в щель между камнями мостовой, Кирочка спотыкалась, выправлялась, улыбалась своим счастливым, лёгким мыслям и шла дальше…

Ресторан занимал первый этаж массивного старинного здания. В зале царил прохладный сумрак, столь приятный после душного зноя раннего июльского вечера. На забронированных столиках горделиво ожидали гостей высокие тонконогие бокалы, белоснежные лилии салфеток, распустившиеся на тарелках, нетронутые столовые приборы. Их блеск в приглушенном свете был роскошен и скромен. Ужин ещё не начался.

Первым Кирочка заметила и узнала Лоренца Дорна. Он сидел в пол-оборота за одним из столиков и глядел перед собой. Она подошла. Обменялись несколькими традиционными репликами. В сущности, ничего особенного между ними не произошло, но отчего-то в обществе Дорна Кирочка вдруг почувствовала себя не слишком уютно. У него и сейчас были бархатные глаза. Почти такие же как в школе. Нет. Что-то неуловимо изменилось в них, и до такой степени, что почти невозможно было узнать в этом полном неповоротливом мужчине, выглядевшем гораздо старше своих лет, того хорошенького светловолосого мальчика, который как будто гладил всё, на что направлял взгляд, доброй плюшевой лапой старой мягкой игрушки…